Узнав, что у меня случилась детективная история, Нина обещала сию же минуту приехать. «На своей машине», — многозначительно добавила она. Значит, купила наконец… Ехала она что-то долгонько — на троллейбусе быстрее добралась бы. Ее янтарные глаза так и сияли, так и прыгали — Астахова обожает неожиданности. Но, увидев разоренную комнату, мое серое лицо, мешки под глазами, она увяла и разочарованно протянула:
— Тебя обокрали?
Я ее утешила. Мы быстренько засунули вещи в шкаф, и я все рассказала ей, со всеми подробностями и подозрениями.
Нина прошлась по квартире своей царственной походкой. Подруга у меня красавица. Она золотисто-розовая, большая, шумная. Где бы Нина не появлялась, все мужчины становились немедленно выше ростом, приосанивались и смотрели только на нее. А женщины поджимали губы: «Как можно ходить в таком тряпье!» Как будто королеву узнают по парчовому платью. Нина не держалась королевой, она ею была — в чем угодно и где угодно. На ней было старое черное платье — я его знавала лет пятнадцать назад, еще голубеньким. И что же? Нина это платье украшала.
Осмотрев приемник, она передислоцировалась в кухню, уселась на свое любимое место в уголке, между буфетом и холодильником, и отмахнулась от моих трактовок, как от назойливой мухи.
— Васильчиковы? Какая чушь, просто ты придираешься. Семен Георгиевич не тот человек, чтобы ловить его на каких-то бриллиантах. А его жена, да ты что, она слова не скажет без его одобрения; он ее держит в ежовых рукавицах, как, — она бросила на меня лукавый взгляд, — как твоя Дашка этого Юру. И вообще им станут заниматься на другом уровне, профессионалы, до твоих клубков и кастрюль не опустятся…
Да, пожалуй, она права, хотя видела она академика всего раз, в мужчинах она, конечно, разбирается, как, впрочем, и в женщинах… И вообще, заявила моя подруга, здесь «работали» т в о и хорошие знакомые. Те, кто тебя отлично знает. Я опешила.
— Нина, может, ты заодно объяснишь, какими это я сокровищами владею, обещаю тебе половину, если ты посвятишь меня в мою тайну, — развеселилась я. — Сколько я ни ломала голову, ничего такого ценного, что стоило бы украсть, не нашла. Скажи мне!
Нина очень серьезно объяснила, что у нее есть некоторые подозрения, но сначала я должна вспомнить, кто ко мне приходил в четверг, кто звонил, где я была и где был ключ.
Тут и вспоминать нечего. Звонила мне прорва народу. Днем я была на работе, ключ лежал в сумке, сумка висела на стуле. Стул стоит в нашем отделе. Но на стуле я почти и не сидела. Сначала — совещание в дирекции, потом буфет, потом библиотека. Сто раз можно было украсть ключ, у нас проходной двор. Получила отпускные в бухгалтерии и кошелек носила с собой. В общем, я была сама по себе, сумка сама по себе. Я только кошелек берегла, боялась потерять. В магазинах…
Нина меня прервала, про магазины не надо, у меня были не карманники, а знакомые, интеллигентные люди, они в магазинах красть не умеют, на виду у всех в чужую сумку не решатся влезть. Надо же! Знает даже, что обокрасть меня пытались интеллигентные люди… А из магазина я поехала к Майе стричься, потом домой, тут и обнаружила пропажу. Думала, что потеряла. Хорошо, однажды я забыла на даче ключи, сделала новые, а эти там оставила на всякий случай.
— А на дачу как попала? — с интересом спросила Нина.
— Через окошко, конечно. Влезла на дерево, руку в форточку.
Нина обругала меня за легкомыслие: непременно обокрадут.
Я только фыркнула: было бы что! Впрочем, возможно, мы и там спим на сокровищах, такие уж мы с Олегом идиоты, не ценим свое барахлишко…
Нина, игнорируя мой выпад, задумчиво спросила: что, Громовы до сих пор не разъехались?
Как будто так просто разменять двухкомнатную квартиру в Медведкове. Майе с сыном — он сейчас в армии — нужна двухкомнатная, Андрею однокомнатная. Проблема…
Обычная вещь: двадцать лет Майя грозилась уйти, а ушел Андрей. Когда наши друзья разводятся, обычно мы вынуждены выбирать, принимать чью-то сторону. Но я держу нейтралитет, тут особый случай. Отношения сложились задолго до того, как Громовы поженились. Майя — моя однокурсница, а Андрея я вообще знаю всю жизнь, сколько себя помню, столько и его: соседи по коммунальной квартире. В шесть лет я научилась читать и тут же обучила и Андрея. Ему редко приходилось за меня заступаться — в благодарность он научил меня драться с мальчишками по-настоящему, он уже тогда был методичен и рационален. А когда мы учились в третьем классе, они переехали. Громов возник у нас, когда я уже стала почтенной матерью семейства, уже Николка бегал и родилась Дарья. Пришел однажды незнакомый цыганистый парень и сказал: «Здравствуйте, я — Громов…» А теперь и дома этого нет в 4-м Вятском переулке, всех разметало давно, от детства остались только мы с Андреем…
Конечно, Майя хотела бы, чтобы я поссорилась с Андреем. Но нажимать остерегается: ведь в сорок два года новую подругу юности она уже не заведет. Так мы и дружим — с каждым по отдельности, и так было всегда, не с Громовыми, а с Андреем и с Майей. Я, так сказать, третья держава, через которую ведутся дипломатические переговоры, регулируются конфликты…
Я задумалась, вспоминая 4-й Вятский, канавы, заросшие чередой, грядки под окнами, лапту и «штандор», разбитые стекла, за которые нас награждали подзатыльниками, не глядя, чей там ребенок попался. Всех воспитывали все, и никто никогда не жаловался ни на чужие подзатыльники, ни на разбитый нос, это был позор — жаловаться, доносить!
Я вспомнила, как мама однажды вышагивала гордо и медленно по мостовой, а за ней ехала машина, шофер непрерывно гудел и ругался. Мы с Громовым прыгали и визжали от восторга у ворот, потому что мы-то знали, в чем дело, а шофер не знал. Мама надела новенькие беленькие фетровые ботики, а днем все растаяло, грязища страшная на немощеных тротуарах, мама не хотела пачкать новые боты и шла по мостовой. Машины по нашему переулку проезжали раз в день, она понимала, что шофер не задавит ее, и свернула, осторожно ступая, только у ворот. Злой и красный шофер высунулся и погрозил кулаком: «У-у, глухая тетеря!» Мы с Андреем уже стоять не могли от смеха, а улыбающаяся мама помахала ему вслед… Такая была Москва! И где она теперь?
Я наконец очнулась и услышала Нину.
— Ольга, ты где? Куда ты исчезла? Я десятый раз спрашиваю, не прятал ли Громов у тебя какие-нибудь ценные вещички от жены, они же еще не поделили имущество.
Ничего Громов у меня не прятал, да и не стал бы прятать. Он вообще не показывался уже давно, в командировку уехал, что ли. А заходит, да, часто. Иногда оставляет что-нибудь, но не вещи, а так… Книжку, сумку с какими-нибудь «железками», прибор. Потом забирает. Майя, да, конечно, знает, тут нечего скрывать.
— Ты скажи лучше, как она меня подстригла? Она гениально стрижет.
Нина внимательно оглядела мою голову:
— Что ж, неплохо. Тебе идет. Значит, твоя энергичная рохля (это о Майе) хоть что-то умеет делать.
Она взяла кофемолку и обернулась ко мне:
— Я тебе, Ольга, удивляюсь, честное слово. Примитивно и банально, а ты голову ломаешь. Твоя Майя стащила ключ и искала здесь золотые вещички, которые спрятал ее бывший муженек. Ведь он не просто инженер, у него хобби — ювелир, так? Все прячут у знакомых, чтобы не делить пополам. Не первый развод и не первый скандал при разделе имущества. Ты в суд пойди, когда дело о разводе слушается. Как развод, так скандал, чем богаче, тем скандал при дележе больше…
Она включила кофемолку, и мне пришлось пережидать шум, кипя и клокоча от возмущения.
Нина терпеть не могла Громовых, особенно Майю, хотя не так часто и встречалась-то с нею. Всегда ворчала: «Знаем мы таких, изображает угнетенную невинность, а у самой мертвая хватка. Вертит всеми как хочет, притворяется беззащитной сиротой, и никто не знает, что у нее на уме».
А Майоша — слабая, беспомощная и невезучая. Когда-то собиралась стать певицей — голос пропал. Все у нее наперекосяк пошло, она сама себя называет двадцать два несчастья. На работе бабы ее ненавидят, денег никогда нет, характер у мужа не сахар, сына из института в армию забрали. Да, она паникерша, мы ее вытаскиваем из неурядиц, но она добрая, отзывчивая…
Вой смолк, и я наконец высказалась:
— Да ты с ума сошла! Им и делить нечего, Громов с золотом не работает, только мельхиор, он мне сам говорил. И никогда он ничего у меня не прятал. Ну, тяжелая сумка, он оставит, ему же по дороге… Это ты детективов начиталась! А я их обоих знаю! Мы же двадцать лет дружим, как ты не понимаешь?
— Так я и знала, ты начнешь про дружбу и про двадцать лет. «Он сам сказал», «он мой друг». Тебе он, может, друг, а кому-то враг, кому-то мошенник. Тоже мне аргумент! Друг! Дружба с тобой — индульгенция, что ли? Раз друг — значит, порядочный… Двадцать лет. Да ты их совсем не знаешь! «Делить нечего!» Все ювелиры с золотом работают. Да ты погляди, как твоя стерва одета. То шуба, то дубленка, ах! — Она передразнила Майошин говор: — «Ах, дубленка, из моды вышла, приходится все-таки донашивать». Бедняжка! А кожаные пальто — то черное, то серое.
